Любовь к жизни – то, что объединяет всех людей, переживших войну. Герои фотопроекта с одноимённым названием – кемеровские ветераны, труженики тыла, дети войны, жители блокадного Ленинграда, узники фашистских концлагарей. В коротких зарисовках, сопровождающих фото – их воспоминания.
жительница блокадного Ленинграда, ветеран труда
В сорок первом году мне было одиннадцать лет. Мы с сестрой ждали смерти в начале войны ежедневно. Или от голода, или от бомбёжки, или от трассирующих. Вот сегодня день прожили – и ладно. Мама нам всё время говорила: "Только не лежать. Ляжете – значит, всё". И это нас подталкивало: если умрём, значит, мы маму не увидим. Что-то делать надо.
Мама нам буржуечку откуда-то принесла. А дров не было. У нас мебель из красного дерева, мама нам разрубит – топим. Так и рояль сожгли, и дорогие энциклопедии.
Зима 1941 года была холоднючая, двадцать градусов мороза, а мы же не знали, что такое валенки. Целый год с сорок первого по сорок второй мы не раздевались и не мылись – нечем было, спали в пальто. И не было никакой эпидемии: ни вшей, ни мышей, ни тараканов. Умирали, конечно, люди и лежали сутками и на улицах, и на лестничных клетках. Труп мог неделю лежать, можно было перешагнуть через него и идти дальше. Было очень тяжело.
Мы, конечно, не ели всякую дрянь. У нас был бидончик олифы, когда-то хотели ремонт в кухне делать, мы её съели с хлебом и съели столярный клей – мама приходила и варила нам из него холодец. Крошки хлеба я до сих пор не выбрасываю. Косточки собакам выношу.
Нас что испугало – был один склад оружия, там жила наша родственница, мы её недолюбливали, но, короче говоря, она там умирала. Мама сказала: "Давайте, девочки, сходим, просто её навестим". И мы пошли. От голода уже сознание у неё помутилось. Когда дистрофия началась, сначала отеки, водой всё наполнялось, потом лопалось, образовывались раны, и вот мы сели рядом, она уже ничего не говорила, ей кушать хотелось, а мы ничего не принесли. Она от бёдер отщипывала мясо своё и ела. И ела! Мы так с Наташей испугались, мы так кричали! И мама нас оттуда увела. Она ела своё мясо. Этого никто не видел, а мы видели. Это был ужас. Вскоре она умерла.
труженица тыла, ветеран труда
Родилась я в селе Зарубино Топкинского района. Война началась, пришла мама с работы с колхозного поля, принесла хлеба краюшку: "Дети, больше у нас хлеба не будет, это последний". Мне было одиннадцать лет, средняя из семерых детей. Жизнь сразу перевернулась, начали голодать. Пять лет мы не видели хлеба. Мы, деревенские жители, могли скот держать, да, мы держали, у нас была корова, овцы, поросёнка выкармливали, кур. Но это всё непосильно. Мама от зари до зари на поле, папу взяли в стройбат, по возрасту он на фронт не подошёл. Весь труд за животными и огороду лёг на мои плечи. А ещё на моём попечении два брата и три сестрёнки. На скот уходили все силы. За лето должны были триста литров молока сдать на маслозавод, триста яиц, шерсть, мясо говяжье под девизом: "Всё для фронта, всё для победы". Мы ничего не видели. Огород 20 соток, картошка нас спасала, но надрывались. У меня было искривление, горб начал расти, мои братья сестры выше, а я вот так трудом задавлена. А сейчас у меня ни одного органа нет здорового, зубы уже в то время потеряла, не было же кальция.
Чем питались? Нас спасала трава: пучки, саранки копали, ботву, крапиву, лебеду, листья картофельные – что только мы не ели. Я всё это варила. Младшие ещё спят, а я уже думаю: "Что мне сварить?". Когда ягоды появлялись, тут мы уже вёдрами её собирали, тушили и с молоком, по осени грибы. Младшая, ей годик был, как сидела, ей сделали деревянный ящичек, и её в этом ящике так с собой и таскали. До трёх лет не ходила, у неё искривление позвоночника началось.
Мама была глубоко религиозная, любила нас всех. И все семеро выжили в войну. Мама нам признавалась, что доходила до суицида, думала уже покончить с собой, ну нечем кормить нас. По весне картошки не хватало. На поле идём, собирали гнилую, сушили её, толкли и делали лепёшки. На полях оставались колоски, могли собирать, молоть – немного муки, но это делать запрещали, мы под страхом наказания делали, судить могли.
Как мы на полях работали. Мне двенадцать лет. Из цирка в деревню привозили старых быков. Тебе подвели быка, ты его впрягаешь в борону, кормишь и пригоняешь на хутор, ты в ответе, ребёнок. И мы не боялись, огромный этот зверь, какие рога, бьёшь по морде, целый день гоняешь по полю, план должна выполнить. Поле несколько раз за день обходили. Некоторые девчонки падали обессиленные. Я садилась верхом и ехала на быке в конце дня. А сено косили. Мне дали лошадь ленивую и волокуши возили. Женщины копну сена наложат, ты везёшь, должна так провезти, чтобы женщина на вилы могла захватить, отъехала на полметра, тебя могли хлестануть. Мы старались забыть сразу, и это нам помогало. Всё это вызывало в наших душах энергию к жизни. Надо спасаться, надо жить, ведь мы умереть запросто можем. Смерть уже не являлась каким-то чрезвычайным событием. Умирали от голода, истощения, от труда.
Врачей не было, лекарств никаких. К нам из Москвы эвакуировалась одна женщина-врач. А я заболела тяжелым полиомелитом. Месяц я пролежала, неделю была в бреду. Врач приходит, сидит рядом, а мама в углу плачет:
– Нина Алексеевна, скажите, она умрёт, Любочка?
– Умрёт.
Мне достаточно это было услышать, как какая-то сила во мне появилась: "Ну, нет, я не умру!". И я с этого момента я начала оживать. Мы так любили свою деревню, природу сибирскую. Это наше спасение. Я даже в стихах пишу о природе. Сейчас готовлю к изданию новый сборник патриотический.
труженик тыла, полный кавалер знака "Шахтёрская слава"
Когда началась война, мне было тринадцать лет, в городе Красноуральск работал токарем. Все ходили строем в столовую, а мы выполняли заказ фронта, точили торцовые ключи для танков. Я бегал домой, перекусывал, дверь цеха в это время была закрыта, а я залазил в форточку и вытачивал дополнительные ключи. В течение трёх месяцев на 1000% выполнял план. За это получал дополнительный паёк – сало, хлеб.
В 1944 году на Украине я работал токарем в вагонно-ремонтном пункте. Однажды оба моих сменщика заболели одновременно. Пришлось трое суток не отходить от станка. Война ещё шла, вагоны должны были выходить из ремонта в срок. Правда, в конце смены я упал в обморок. Начальник свозил к врачу – определили сильное переутомление. За эти смены меня наградили знаком "Отличник железнодорожного транспорта".
После войны работал на строительствах сорока шахт. Вскоре перешёл в науку. Всего у Владимира Ивановича более семидесяти лет трудового стажа. Получил тридцать авторских свидетельств и патентов на изобретения. Сегодня он говорит: "Моя задача сделать как можно больше за те годы, что у меня остались. Потому что я уверен, если я не сделаю, никто не сделает".
Некоторое время назад 88-летний изобретатель, доктор технических наук, Владимир Иванович Бунин ослеп, однако всё ещё продолжает работать, рисуя чертежи с помощником.
несовершеннолетняя узница фашистских концлагерей
Я пошла в первый класс. Учились мы за лучиной. Электроэнергия только в 1950 году появилась. Парты в два ряда. Один ряд ребята сидят второй и четвертый класс, а вторая смена – первый и третий. На чём мы писали – какие-то бумаги, квитанции. Чернила в непроливашках сами делали из химического карандаша. Считали мы – делали палочки из малины – их на ниточку натянешь и передвигаешь.
Наш народ всё умел делать сам, иначе бы ходили нагишом, потому что купить было негде и не на что. Ходили с холщовыми сумками, домошитыми, одежда вся была домотканая, всё своё, бурки, сшитые, как сейчас помню.
Часов не было, выйдет мама, глянет на звёзды: надо вставать, чай вскипятит, попьём с хлебом – и пошли. В школах ни буфетов не было, ничего. Уже когда стали поросёнка держать, мама кусочек хлеба положит со шкваркой. Съел, водой из бочки запил – в школе кружка прикована к ней цепью – и дальше. За счёт своего и жили – картошка своя, пшеница. Лён возили на маслобойку – делали льняное масло, привкус его даже сейчас помнится. И халву делали сами – из жмыха и сахара.
Летние каникулы работали в колхозе, помогали жать, собирали камни. За это начисляли трудодни, на них давали или пятьдесят граммов пшеницы, или килограмм картошки. Детство страшное было, а сейчас заходишь в магазин и говоришь: "Какое царство!".
труженица тыла, вдова участника войны, ветеран труда
Когда началась война, мне было четырнадцать лет. Детей в семье было шестеро, я самая старшая. Жили тогда в военизированной горноспасательной части в Ленинске-Кузнецком. Отправили меня в малярный цех. Красили заготовки для гранат-лимонок, а заряжали их в Новосибирске. Я лакировала гранаты внутри черным "Кузбасслаком", а снаружи зеленым. Клали мы их как пирожки на листы, а две взрослые женщины в электропечь сушить ставили. Здесь бензин, бензол, воздух тяжёлый. И краска всё время на кисточке у лица. Особенно летом, в четыре-пять утра просишься: "Марь Иванна, из меня бензином пахнет". Выйдешь на улицу, у двери падаешь и спишь. Кажется, только что закрыл глаза, вдруг будит другая девочка: "Валя, вставай, ты уже целый час спишь, меня выпустили". Так работали по четырнадцать часов, не считаясь ни со временем, ни со здоровьем. Единственно, было всегда желание что-нибудь поесть. Хлебушек – мы его не жевали, а сосали как конфетку, чтоб подольше вкус во рту был.
Момент один вспоминаю. Вдруг слух прошёл, что привезут ленинградцев-детей поездом. И помчались, кто не работал. Прибежали на вокзал. Стоим. Выходили из вагонов не дети, а старики и старушки. Отёкшие. Мы, конечно, замерли, стояли, молчали. Их в автобусе повезли, а мы долго ещё стояли, не могли с места сдвинуться. И все наши беды, какие-то горести – они исчезли. Мы не могли разговаривать и по домам побрели не разговаривая.
Уже десять лет Валентина Ивановна руководит театром танца "Вдохновение". Сегодня в коллективе сорок человек: от 60 до 94 лет. В репертуаре танцы всех народов мира. Она говорит: "Господь мне такой характер дал – сильный и жизнелюбивый. За счёт этого я, по-моему, и держусь. Надо в себе силу воли иметь, чтобы каждый день был праздником. Чтобы твоя жизнь приносила радость людям. И если можешь сделать кому-то доброе дело – даже не задумывайся – делай. Вот такое моё кредо по жизни".
он – труженик тыла, ветеран труда, она – дитя войны
Иван Григорьевич: "Я родился в селе Рогалёво, Новосибирской области, был семнадцатым ребёнком в семье. Война началась, закончил я три класса. Осенью пришли в школу, нам говорят: "Школа работать не будет, все на уборку урожая". Председатель колхоза спрашивает:
– Вы технику любите?
– Люблю, а что от меня требуется?
– Мы вас забираем в МТС, это машинно-тракторная станция.
Показал мне, как ехать, как разворачиваться.
– Ну и всё, ты уже тракторист. Вот сейчас заправим тебе трактор, и ты погонишь его в родной колхоз. Вот так я стал трактористом в десять лет".
Любовь Григорьевна: "Мне было три года, когда война началась. Я родилась и выросла в Беларуси. Наша деревня – Елизаровичи – от железнодорожной станции пятнадцать километров. Немцы ворвались в соседнюю деревню ночью. Всех жителей выгнали из домов и пригнали к клубу. Мужчин, стариков, подростков, маленьких мальчиков закрыли в клубе и подожгли. Сгорело тридцать шесть человек, а за нашу деревню партизаны вели бой. И пока они задерживали немцев, нас всех разбудили, и мы ушли в лес, кто в чём мог. Меня несли в скатерти, завязанной на спине. Мы прятались в болотах. Нашу деревню сожгли всю. А когда вернулись в деревню, каждый рыл себе землянки. Вся деревня первое время помещалась в оставшихся двух домах, спали все на полу в соломе, друг к дружке. Не было света, не было даже керосиновых ламп. Пользовались лучиной – палочкой длинной. А потом появились лампы керосиновые, это вообще счастье было.
Игрушек у детей не было. Сами кукол шили. Никто нами не занимался. А что ели? Ели лебеду, собирали клевер – его сушили, перемалывали, делали лепёшки из этого всего. Весной собирали картошку, которая перезимовала в поле, она была гнилая, я до сих пор помню эти лепешки темно-синие. Даже запах их помню.
А в основном в каждом дворе своё хозяйство – куры, гуси, свиньи, коровы. Свиней выпускали. И так утром спать хочется, а тебе говорят: "Вставай, свиней пасти надо". Поднимаешься и пошёл, потому что кругом огороды, и если они зайдут, то навредят там. Мне было семь лет. Вот такое было трудное детство. Это моя боль".
житель блокадного Ленинграда, полный кавалер знака "Шахтёрская слава"
Больно вспоминать всё это. Я в Ленинграде жил, мне было десять лет. В Колпино жили с матерью в подвале сгоревшего многоэтажного дома. Здесь же была действующая в январе-феврале 1942 года школа. В подвале собираются школьники младших классов, едят горчичный суп и занимаются уроками. Но ради супа приходят, а не чтобы что-то узнать. Некоторые ребята несли этот суп домой младшим братьям и сёстрам. Но через два месяца она закрылась. Потому что... да поумирали все.
В уголке нашем была буржуйка, на которой мы грели чай, варили, что Бог послал. А посылал он немного. По карточкам почти ничего не давали. Суп варили из поджаренного на машинном масле хлеба. Как-то мать достала конские копыта, и мы их варили целые сутки, чтобы потом жевать. Однажды мне повезло – нашёл в книжном шкафу плитки столярного клея, из него получился отличный холодец. Много читал – так меньше чувствовался голод.
К нам приходил начальник медсанбата и ел гречневую кашу. Кашу ел! А кастрюлю оставлял немытую, я ее вылизывал, это и спасало. Однажды он привез двух своих ребят – мальчика и девочку. Так накормил их досыта, они умерли через три дня от заворота кишок. Это страшно было.
Вскоре мать слегла – дистрофия третьей степени. Её положили в больницу рядом с проходной Ижорского завода. Я однажды пошёл её проведать, а во дворе больницы гора трупов около раскрытых дверей сарая. Прошёл равнодушно. Я видел трупы и раньше прямо на улицах, умерших от голода и холода.
Вы знаете, я жил среди людей, которые даже не думали сдаваться. Даже мысли никакой не было, чтобы согнуться перед немцами. Не было таких людей. Поэтому они терпели и всё ждали, когда наши придут, освободят и накормят.
участница войны
Перед войной училась в Кемерово на электросварщика. В 1941 году пошла добровольцем на курсы радистов. Училась в Новосибирске. За три месяца прошла курс, который в обычное время изучают три года. Училась по двенадцать часов с перерывами на еду, за собой следить было некогда. В звании младший сержант и радист 2 класса с 1943 года попала в действующую армию – 6 автобригаду 23 автополка, с которыми прошла боевой путь до Западной Украины.
Когда принимали в армию радисткой, командир отправил мне для проверки сообщение: "Оля – дура". Я не растерялась, ответила: "Сам дурак". Он рассмеялся: "Ну, девчонки, вижу, будет с вас толк".
труженица тыла, вдова участника войны
Вспоминает дочь Валентина: "Я помню, мы играли медалями. И дедовыми, и папиными. Вешали на себя: сначала один поносит, потом поделим. И в магазин играли с ними. У деда с войны сумка длинная сохранилась. Ходил с ней корову пасти. Я помню, дед на 9 мая всегда плакал. Всегда. Я говорю:
– Дед, а чё ты плачешь?
Он говорит:
– Я как вспомню всю эту бомбёжку...
И плакал прямо навзрыд. Он в связи служил. Минные поля, он вперёд всех идёт, провод тянет и думает: "Вернусь я домой или не вернусь?".